«Теперь — дураки, — хотелось сказать Левке, но он сдержался. — Или того хуже — преступники. Мало ли кому тарелка может попасть в руки…»

Левка не выдержал и принялся быстро расхаживать по каменному пятачку. Шаг, второй — покатый обрыв, еще два шага — камень, за которым укрылся от ветра Тихон, поворот, два шага — обрыв, еще два шага — крона искривленной лиственницы, прилепившейся к склону, поворот…

Наверное, все, что случилось, не мучило бы Левку так сильно, оставайся он таким, как раньше. Теперь Левке начало казаться, что совсем не случайно они так часто оказывались в «горячих точках». Грачевка выглядела в эти дни как островок благополучия и спокойствия в мире, живущем страшной и трудной жизнью. Каким ужасом были пропитаны те минуты под обстрелом. А горящие деревни, голодные дети, лица людей, которым не можешь помочь… И чувство вины перед ними.

— …что? — Левка остановился.

— Не мельтеши, говорю! Сядь! Силы нет на тебя смотреть.

— Тихон, ты думаешь, мы случайно оказывались в тех местах, где людям плохо?

Тихон долго смотрел на Левку.

— Я имею в виду пожары, наводнения, сель… Ну ты понял?.. Тебе не кажется, что нас кто-то испытывал… спрашивал? А, Тихон?

— Уймись. А то сейчас у тебя глаза такие, что смотреть страшно. А что касается ощущения такого…

Тихону было тяжело говорить. Он наклонил голову набок и прикрыл один глаз:

— …то с этого все и началось. Меня спрашивали, Пашке предлагали, тебя вот испытывали, оказывается.

Некоторое время они сидели молча. Левка отколупывал куски каменного крошева и бросал их вниз, глядя за тем, как они, щелкая, прыгают с уступа на уступ и пропадают среди верхушек деревьев внизу.

— Представляешь, что будет, если она в руки кому-нибудь… попадет? Бомбу в увеличит ель, например… — снова заговорил он.

— И бомбы не нужно. Пашка кисточкой цепь за пару секунд в океан смел. Сорок тонн. Подняться повыше, да этой кисточкой по городу…

Пашка, лежавший ничком, завозился и встал. Судя по тому, как напряжен был его взгляд, он и не думал спать:

— Я знаю, это я во всем виноват, — голос у него дрогнул. Он стоял, втянув голову в плечи, и глядел вниз, водя носком рваного кеда по белесому камню, Тихон и Левка смотрели на сиротливый грязный палец Пашкиной ноги, выглядывавший из кеда, словно именно этим пальцем Пашка собирался сию же минуту начертить спасительный план.

— Потому что это я не хотел, чтоб рассказать… Я тоже, конечно, знал, что надо, но не мог… Потому что… Ну что вы смотрите на меня так?! — истерически крикнул он. — У меня же ничего, ничего в жизни не было! У вас хоть что-то… Книги, интересы какие-то… Левка вон врачом хочет стать. Она моя… тарелка. Сначала, когда мы залезли в нее, она твоя была, Тихон. Я чувствовал это. А потом она моя стала. Я разговаривал с ней…

Пашка махнул рукой и отвернулся.

— Все хороши, — тихо сказал Левка.

К ночи еще больше похолодало. Клокастые тучи с багровыми отсветами заходящего солнца неслись над самой головой.

Когда Волков закончил сообщение, какое-то время люди, находившиеся в кабинете директора, молчали, боясь пошевелиться. Каждый из сидевших здесь членов Ученого совета внутренне, конечно, был готов к тому, что искусственный разум будет создан. Наука всегда достигала тех целей, которые способна была поставить перед собой. Но теоретическая готовность к чуду никак не соответствовала тому, что произошло.

— Ты понимаешь, Костя… — тихо сказал академик. — И все же поверить в это невозможно… Очень уж это… — он неопределенно повел рукой в воздухе.

Волков чувствовал страшную усталость. Сказывалось потрясение от неожиданного открытия, последовавшая затем гонка на мотоцикле из Грачевки, да и в целом давали себя знать события последних дней. Подняв голову, он встретил сочувственный взгляд Граковича.

— …почему летающая тарелка? Очень уж это фантастично… И почему, в конце концов, мальчишки, а не вы, не кто-то из вашей лаборатории?

— Агафон создал свою копию. Внешнюю копию. Это ребятишки назвали ее летающей тарелкой. Во всем этом есть своя логика. Если допустить, что для Агафона созданное им устройство — это как бы… способ оказаться среди людей — обретение органов чувств… то для ребят… Какой же мальчишка откажется от возможности стать хозяином летающей тарелки? Тем более, что предложить Агафон мог немало. Судя по тому, что оставлено ребятами в чертежах, там такое реализовано, что представить страшно…

При этих словах только что вернувшийся из Грачевки Ярушкин сказал, покачав головой:

— Товарищи… Я вынужден напомнить собравшимся здесь о чрезвычайном уровне ответственности принимаемых вами решений. К сожалению, главное из этих решений — дилемма: всегда ли сверхразум есть одновременно и сверхнравственность — имеет два ответа. Мы же вправе принять только один.

Волков чувствовал глухую неприязнь ко всем действиям, имеющим необратимые последствия:

— То обстоятельство, что Агафона перестали устраивать посредники в познании мира и он создал собственные глаза, уши и руки — это только полдела. Есть основания думать, что одной из главных тем, волновавших Агафона, была именно нравственная проблема…

Волков вытащил из кармана дорожной куртки, которую он так и не снял, общую тетрадь.

— Это — «бортовой журнал» летающей тарелки. Даже беглого просмотра хватило для того, чтобы понять, что Агафона занимает… Нет, не то слово… мучает мера человеческого в человеке…

— Минутку! — прервал Волкова Савельев. — Узнаем, как дела у группы, снимающей компенсаторы.

Директор поднял трубку телефона. Некоторое время слушал. Было заметно, как багровеет его лицо:

— Что значит «не берет»? Сначала у вас отбойный молоток «не берет» кирпич, теперь автоген «не берет» сталь? Возьмите мощнее горелку! Почему я должен вас учить?

Савельев бросил трубку на рычаг, невидяще оглядел присутствующих, вытащил из кармана большой белый платок и, поглядев на него, спрятал в карман.

— Продолжай, Костя.

Гракович извинился и вышел из кабинета.

Волков помолчал, собираясь с мыслями:

— Ну, а почему именно мальчишки… Одна версия: потому, что они любознательны, контактны, Конечно, взрослый человек больше знает, но ведь он и строже, обязательнее. Кроме того, Агафон тоже, если так можно выразиться, «растет». На этапе создания тарелки он сам был подростком. До этого — по-детски капризничал, не хотел решать задачи… И другая версия, связанная с постоянными нравственными …исследованиями… Назовем это так…

— Я знаю, что вы имеете в виду, — с усмешкой, не предвещавшей ничего доброго, вступила в разговор постоянный оппонент Волкова, завлаб Синеглазова. — То, что мы с вами нравственно несовершенны.

— Да… — спокойно ответил Волков. — И для этой версии более чем достаточно оснований. Агафон, не забывайте, имел возможность составить исчерпывающее представление о десятке человек, попросту говоря, заглянуть им в душу…

— …А в спутники не взял… — сокрушенно покачала головой Синеглазова.

— А в спутники взял ребят, — поправил ее Волков.

— Чему же он научился у мальчишек? — Савельев смотрел на Константина Тимофеевича.

— Я бы тоже хотел это знать. Как и то, чему мальчишки научились у Агафона. Влияние-то было обоюдным.

Замурлыкал селектор на столе директора. По тому, как поспешно сделал Савельев эти несколько шагов до стола, Волкову стало понятно, с каким напряжением академик ждал звонка от группы, снимающей компенсаторы.

Но звонили не оттуда. Кивая головой, Савельев односложно отвечал:

— Да, да… Спасибо. Разберемся… Спасибо. Немедленно… Конечно…

Положив трубку, Савельев посмотрел на Волкова:

— Чушь какая-то… Звонят с городской подстанции. Спрашивают, что мы тут включили… Мол, они не могут такую нагрузку…

И вновь время, предоставившее передышку, брало реванш. Прежде чем Волков вскочил, мигнул и погас свет. Захлопали двери. Кто-то уже бежал по коридору. На улице кричали. Запрыгали лучи фонарей. Волков скатился по лестнице на второй этаж. Савельев почему-то оказался впереди, когда они оба ввалились в лабораторию и увидели в зеленом зареве телемонитора лицо Кирилла с вытаращенными глазами: